Марио Бенедетти "Договор на крови"

Сейчас уже никто не зовёт меня по имени – Октавио. Все зовут дедушкой. Даже дочь. В восемьдесят четыре года, как мне, о чём ещё можно просить. Я и не прошу. Я всегда был гордым. Но вот уже несколько лет я или в кресле-качалке, или в кровати.

Я не разговариваю. Все думают, что я не могу – даже врач. Но я могу. Я разговариваю по ночам – сам с собой, конечно, и тихо, чтобы никто не услышал. Я разговариваю просто, чтобы убедиться, что я ещё могу. А для чего ещё? Да и с кем мне разговаривать? Ясно, что для дочери и зятя я обуза. Я не говорю, что они меня не любят – любят, но так, как, наверное, любят антикварную мебель, часы с кукушкой или старый камин. Я не говорю, что это несправедливо. Все, что я хочу – это чтобы мне дали возможность думать.

Рано утром приходит дочь и говорит мне не "Как ты папа?", а "Как ты, дедушка?" Как будто она не произошла от моего сперматозоида. В полдень приходит зять и говорит: "Как дела, дедушка?" С его стороны это не ошибка, а знак симпатии, и я это ценю, потому что он произошёл от другого сперматозоида. Наверное, итальянского, так как его зовут Альдо Каньоли. Здорово, я вспомнил его полное имя! И ей, и ему я всегда отвечаю улыбкой, вежливым кивком и жалобным, но, как обычно, умным взглядом. Так как это я говорю сам себе, то это не тщеславие, не самолюбование и не старческое кокетство, чего в наши дни хватает. Я говорю "умным", потому что так оно и есть.

Мне также кажется, что они благодарят Бога, что я – как они считают – не могу говорить. Наверное, думают: "Как хорошо, что ты нас избавил от бесконечной старческой болтовни!" Однако они, на самом деле, многое теряют. Потому что я мог бы рассказать им кое-что интересное – свои воспоминания, которые уже стали историей. Что знают они о двух мировых войнах, о первых Фордах, о смерти Батла Ордоньеса (1), о проводах Родо (2), когда тот уезжал в Италию, о победах наших футболистов на Олимпиаде в Париже (3) и в финале Чемпионате мира на "Сентенарио" (4)? (Хорошо, что, так как я разговариваю только с самим собой, то не обязан соблюдать хронологию). Ну что они знают? Только факт, прочитанный в примечании внизу страницы или услышанный в болтовне какого-нибудь политика. Вот и всё. А атмосфера? Люди на улице, грусть и ликование на лицах, солнце или дождь над толпой, сплошная крыша из зонтов на "Пласа Каганча" (5), когда Уругвай выиграл 3:2 у Италии в полуфинале олимпийского турнира в Амстердаме (6), и отчёт о матче приходил не по спутнику, как сейчас, а по телеграфу: "Уругвай атакует, Италия отбивает мяч на угловой, итальянцы давят на ворота, защищаемые Масали (7), Скароне (8) бьёт мимо" и т.д. Ничего этого они не знают и многое теряют.

Когда моя дочь приходит и говорит: "Как дела, дедушка?", мне следовало бы сказать ей: "Помнишь, как ты плакала у меня на коленях, из-за того, что соседский мальчишка сказал тебе: "Эй, чёрненькая!", и ты подумала, что это оскорбление, так как знала, что ты белая? А я тебе объяснял, что он так сказал, потому что у тебя тёмные волосы. Но, даже если бы ты была негритянкой, в этом не было бы ничего стыдного, потому что негры такие же, как и мы, только кожа у них чёрная, и они, как и самые белые-белые, могут быть и плохими, и хорошими. И ты переставала плакать. Брюки у меня были все мокрые, но я говорил: "Не беспокойся, дочка, слёзы не пачкают". И ты снова шла играть с детьми, а тому мальчишке со всем презрением своих семи лет бросала: "Эй, беленький!", и тот был в полном замешательстве. Я мог бы напомнить тебе это, но зачем? Вдруг, ты скажешь: "Ой, дедушка, что за глупости ты болтаешь!" Скорей всего, ты этого не скажешь, но я не хочу рисковать, чтобы не было потом стыдно. Но это не глупости, Тересита (тебя зовут так же, как и твою мать – с фантазией у нас было, видно, не очень), я тебя всё же кое-чему учил, и твоя мама тоже. Почему же, когда ты говоришь о ней, ты говоришь: "Тогда ещё мама была жива", а у меня спрашиваешь: "Как дела, дедушка?" Наверное, если бы я умер раньше неё, ты сегодня говорила бы: "Когда был жив папа". Но – хорошо это или плохо – папа жив: не разговаривает – но думает, не говорит – но чувствует.

Единственный, кто с полным правом говорит мне "дедушка" – это, конечно, мой внук, которого зовут Октавио, как и меня (видимо, у моей дочери и зятя тоже не хватает фантазии, в этом всё дело). Но когда я говорю Октавио, я имею в виду его. Потому что мой внук – единственный, с кем я разговариваю (кроме меня самого, конечно).

Это началось год назад, когда Октавио было семь лет. Однажды я лежал с закрытыми глазами и, думая, что никого нет, не очень громко, но отчётливо сказал:

– Чёрт, почка болит .

Но я был не один. Незаметно для меня в комнату вошёл мой внук.

– Дедушка! Ты разговариваешь! – с радостным удивлением, которое меня тронуло, сказал он.

Я спросил, есть ли ещё кто-нибудь в доме, и когда он ответил, что нет, то предложил договор: он никому не говорит, что я могу разговаривать, а я рассказываю ему сказки, которые ещё никто не знает.

– Хорошо, – сказал он, – но мы должны скрепить это кровью.

Он вышел и тут же вернулся с бритвенным лезвием, бутылочкой спирта и пакетиком ваты. Он очень хорошо разбирается в таких вещах с тех пор, как ему сделали серию уколов против аллергии. Совершенно спокойно он сделал сначала мне, а потом и себе маленькие порезы на запястье, из которых вышло несколько капель крови. Затем мы приложили друг к другу эти наши небольшие ранки и обнялись. Октавио обмакнул кусочек ваты в спирт, прижал его к нашим тайным знакам, подождал, пока кровь перестала идти, а затем сбегал и положил всё на прежнее место в аптечку.

С тех пор всякий раз, когда мы остаёмся дома одни (а это бывает довольно часто), он приходит ко мне, и я, как и обещал, рассказываю ему новые, нигде не напечатанные сказки. Когда дочь и зять уходят, они говорят ему:

– Присматривай тут за дедушкой.

Он притворно кривится – как будто недоволен – и отвечает:

– Ну, ладно.

А сам заговорщически подмигивает мне. И как только слышит, как хлопает дверь – значит мы остались одни, – приносит стул, ставит его рядом с моим креслом-качалкой или кроватью и садится в ожидании моих сказок, которые, согласно нашему скреплённому кровью договору, должны быть совершенно новыми.

И в этом-то и загвоздка, поэтому большую часть времени я провожу, лёжа с закрытыми глазами, как будто сплю. Но на самом деле, я сочиняю очередную сказку, обдумывая мельчайшие детали. Потому что если в предыдущей сказке лис повредил себе лапу, попав в капкан, а теперь во всю бегает за курами, Октавио немедленно замечает, что у тот не мог так быстро вылечиться, и мне приходится импровизировать и выкручиваться, ссылаясь на оговорку, и что на самом деле он не бегал, а ковылял. Или если старый колдун, живущий на горе, полысел из-за того, что каждый день колотил лесных гномов, а в следующей сказке он расчёсывает волосы, глядясь в озеро, Октавио сразу замечает:

– Это как? Разве он не лысый?

В данном случае мне выкрутиться легче, так как колдун на то и колдун, что может с помощью колдовства вернуть себе волосы. И внук спрашивает:

- А я, если полысею, тоже смогу вернуть себе волосы?

- Ты – нет, – разочаровываю его я, – потому что ты не колдун и никогда им не будешь.

И он говорит:

- Жалко!

И в чём-то он прав, потому что, если бы я был колдуном, я бы тоже заставил свои волосы, которые безвозвратно потерял ещё до пятидесяти лет, вырасти снова.

Но не только я рассказываю, – он тоже кое-что мне рассказывает: как дела в школе, на улице, что показывают по телевидению, что происходит на стадионах. Он болельщик "Данубио" (9) и удивляется, что я болею за "Вандерерс" (10). Я стараюсь его перевербовать, но очевидно, что никто не сможет сделать из него перебежчика. Тогда я ему рассказываю о матчах прошлых лет или о знаменитых футболистах: как Пьендибени (11) забил знаменитый гол самому Саморе (12), или как однорукий Кастро (13) коварно использовал свою культю в штрафной, или как тощий Гарсия (14) полтора круга держал сухими свои ворота (конечно, беками тогда были Нацасси (15) и Домингос да Гиа (16), или как Гиджа забил победный гол на "Маракане" (17), или… Да много чего. И он заворожённо слушает, а я думаю: "Какое счастье, что я ещё могу ему что-то рассказывать и получать удовольствие от его удивления."

По правде говоря, я не помню, какими были мои сыновья, когда им было столько же, сколько сейчас Октавио. Старший – умер. Сколько уже лет прошло, как умер Симон? Это было уже после смерти Тересы. В конце концов, какая разница когда? Умер и умер. Кажется, у него не было детей. Или я не помню? Я уже ни в чём не уверен. Пробелы в памяти иногда превращаются в огромные провалы. У второго сына – у Браулио – дети есть, но все они сейчас живут в Денвере. Зачем он туда уехал? По правде говоря, не помню. Иногда он присылает фотографии, снятые на его чудесный "Полароид", или какую-нибудь открытку с приветом для Старика. Старик – это я. Он называет меня не "дедушка", а Старик. Мне плевать – какая разница. А однажды он прислал мне приёмник. Он и до сих пор у меня, и я иногда его слушаю. Но у него часто садятся батарейки, и мне надо просить, чтобы их заменили. Но я не прошу. Я никогда ничего не прошу. Да, я чертовски гордый, но сейчас уже поздно меняться, не так ли? В общем, я сам себе создаю проблемы, потому что, если бы в приёмнике были батарейки, я мог бы слушать трансляции матчей. Но не слишком часто, так как меня раздражают эти комментаторы со своим притворным энтузиазмом и ужасным языком. Также я мог бы послушать "Sodre" (18), когда там передают классическую музыку – я только ее и могу слушать. Помню, как я радовался, когда смог послушать Седьмую симфонию Бетховена. Она была у меня когда-то на диске, но разве вспомнишь, где он сейчас. Может, вопрос с батарейками можно было бы решить без ущерба для моей извращённой гордости, попросив внука – сохраняя всё в тайне, как мы договорились, –намекнуть моей дочери: "А у дедушки в приёмнике батарейки сели". Тогда бы его послали в лавку на углу, и все дела. Вставлять я их умею, хотя иногда делаю это неправильно (путаю полярность), и тогда приёмник не работает. Однажды я четверть часа потратил, чтобы правильно вставить четыре батарейки по полтора вольта, но это меня даже немного развлекло. Что я ещё могу? Читать я уже не могу. Телевизор смотреть – тоже. Но слушать приёмник и менять в нём батарейки могу.

Моего третьего сына зовут Диего, и он живёт в Европе, преподаёт. В Цюрихе, кажется. Знает немецкий и всё такое. У него две дочери, и они тоже знают немецкий. Но зато не знают испанского. Какой абсурд, правда? Диего ещё меньше любит писать, чем Браулио. А ведь у него специальность – литература. Швейцарская, конечно. На Рождество он присылает открытку c приветами от девочек. По-немецки. Я не знаю немецкого – только немного английский для деловой переписки. Я этим занимался, когда работал менеджером в "La Mercantil del Sur". Скажем, такие фразы, как "I acknowledge receipt of your kind letter", или "Very truly yours". Этого было достаточно, чтобы они могли ответить "Dear sirs", или "Gentlemen". Ещё младший сын иногда присылает мне небольшие подарки, как например, золотой брелок в 18 каратов. Тогда я улыбнулся, как бы говоря: "Какой красивый", а сам подумал: "Вот дурак! На что мне золотой брелок в 18 каратов, если я одной ногой уже в могиле".

Так что все мои контакты с миром – это дочь да зять, которые приходят и говорят:

–Как дела, дедушка?

Иногда – врач и медбрат. Ну и, конечно же, мой внук, который, мне кажется, единственный, кто поддерживает во мне жизнь. Вернее, поддерживал. Потому что вчера утром он пришёл, поцеловал меня и сказал:

– Дедушка, я уезжаю с дядей Браулио на две недели в Денвер: я хорошо учился и заслужил эти каникулы.

Я не имел права говорить, потому что в комнате были дочь и зять, а ни я, ни мой внук не собирались нарушать наш уговор. Хотя, честно говоря, не знаю, смог ли бы я что-то сказать – у меня комок в горле встал. Поэтому я тоже поцеловал его, стиснул его руку и на мгновение прижал своё запястье к его, в знак того, о чём мы оба знаем, и увидел, что он прекрасно понял, как сильно я буду скучать: ведь теперь мне некому будет рассказывать мои сказки. А потом они уехали.

Но часа через три Альдо вернулся и сказал:

– Послушайте, дедушка, Октавио уехал не на две недели, а на год или даже больше. Мы хотим, чтобы он учился в Штатах – так он с детства выучит язык и получит образование, которое ему очень пригодится. Он вам об этом не сказал, потому что и сам не знал. Мы не хотели, чтобы он расплакался – он ведь вас очень любит, дедушка, он всегда мне это говорит; и я знаю, что вы тоже его любите, правда? Мы сообщим ему об этом письмом, а пока мой шурин его подготовит. Ах, да и ещё. Когда он уже простился с нами, он вдруг вернулся и сказал мне: "Поцелуй дедушку, и пусть он знает, что я выполняю наш уговор". И убежал. Что за уговор, дедушка?

Я закрыл глаза, так как мне было стыдно за слезы (хотя глаза у меня всегда слезятся, и никто не знает, когда эти слёзы настоящие), и махнул рукой – дескать, пустяки, детские глупости. Он успокоился и ушёл, а я остался один со своим одиночеством, потому что теперь у меня действительно никого нет, и мне не с кем поговорить. Для меня это было как гром среди ясного неба. Но, может, оно и к лучшему. Потому что теперь я действительно хочу умереть. Как и положено такой развалине восьмидесяти четырёх лет. В моём возрасте неприлично хотеть жить, потому что смерть всё равно придёт, и большинство она застаёт врасплох. Но меня – нет. Теперь я хочу уйти, забрав с собой весь этот мир, что есть у меня в голове, и те десять или двенадцать сказок, что я уже приготовил для Октавио – моего внука. Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством (да и как?), но нет ничего надёжней, чем просто захотеть умереть. Я всегда это знал: ты умираешь, когда действительно этого хочешь Это случится завтра или послезавтра. Вряд ли намного позже. Никто ни о чём не догадается: ни врач (разве он догадался, что я могу разговаривать?), ни медбрат, ни Тересита, ни Альдо. Они всё поймут, только когда останется минут пять. Тереса тогда наверняка скажет "папа", но будет уже поздно. Я же в ответ даже "чао" им не скажу, только попрощаюсь взглядом. Я не скажу им даже "чао", чтобы когда-нибудь Октавио – мой внук – узнал, что даже в этот последний момент я не нарушил наш уговор. И я уйду, унося свои сказки в другой мир. Или в никуда.

Примечания переводчика

1) о смерти Батла Ордоньеса – Хосе Пабло Торкуато Батл Ордоньес - José Pablo Torcuato Batlle Ordóñez (1856 – 1929), уругвайский журналист и политик. Был Президентом Уругвая в 1903-1907 и 1911-1915 гг. В 1920 в возрасте 63 лет стрелялся на дуэли, в которой его противник был смертельно ранен. Умер Батл Ордоньес в 1920 в возрасте 73 лет.

2) о проводах Родо – Хосе Энрике Родо Пиньейро - José Enrique Camilo Rodó Piñeyro (1871 - 1917) – уругвайский писатель и политик. Состоял в партии Колорадо которую возглавлял Батл Ордоньес. В последствии, отошёл от политики и полностью занялся литературой. В 1915 г., когда его здоровье ухудшилось, предпринял поездку в Европу, о которой давно мечтал. Посетил Испанию, Францию и Италию. Умер в одиночестве в возрасте 45 лет на Сицилии. В 1920 г. его останки были перевезены в Уругвай.

3) о победах наших футболистов на Олимпиаде в Париже – Уругвай участие в Летних Олимпийских играх 1924 года в Париже в первый раз за свою историю, и завоевал одну золотую медаль – в футболе. Мужская сборная по футболу, приняв впервые в своей истории участие в турнире за пределами Южной Америки, покорила парижскую публику своей игрой. В финальном матче "Селесте" непринуждённо разгромила крепкую швейцарскую сборную. Многие из олимпийских героев 1924 года впоследствии станут первыми чемпионами мира 1930 года.

4) ... и в финале Чемпионате мира на “Сентенарио” – "Сентенарио" – стадион в Монтевидео, на котором в 1930 г. прошёл финал чемпионата мира по футболу.

5) Пласа Каганча (Plaza de Cagancha) – площадь в центральной части Монтевидео на главном проспекте города – Авенида 18 июля.

6) когда Уругвай выиграл 3:2 у Италии в полуфинале олимпийского турнира в Амстердаме – Олимпиада в Амстердаме проходила в 1928 г.

7) Масали – Андрес Масали (Andrés Mazali) (1902 - 1975) – вратарь уругвайской сборной дважды олимпийский чемпион (в 1924 и 1928 гг). Выступал также как баскетболист и легкоатлет (400 метров с барьерами).

Скароне – Э́ктор Пе́дро Скаро́не (Hector Pedro Scarone) (1898 - 1967) — уругвайский футболист, нападающий. Эктора Скароне на родине считают сильнейшим футболистом страны всех времён. Двукратный Олимпийский чемпион — 1924 и 1928 годов. Чемпион мира 1930 года.

9) “Данубио” – (исп. Danubio Fútbol Club) — уругвайский футбольный клуб из города Монтевидео. Основан в 1932 году. Четырёхкратный чемпион страны, один из лучших клубов Уругвая «второго эшелона», после признанных грандов, "Пеньяроля" и "Насьоналя

10) “Вандерерс” – (исп. Montevideo Wanderers Fútbol Club) — уругвайский футбольный клуб из города Монтевидео. Основан в 1902 году. Чемпион Уругвая 1906, 1909, 1923 и 1931 гг. Был первым, кто нарушил гегемонию грандов – "Насьоналя" и "Пеньяроля". В последнее время играет в низших дивизионах.

11) Пьендибени – Хосе Антонио Пьендибене (José Antonio Piendibene) (1890 – 1969) – уругвайский футболист, нападающий, игрок "Пеньяроля" и сборной Уругвая. Прозвище "Маэстро" (Maestro). В 506 матчах забил 253 гола.

12) Самора – Рикардо Самора Мартинес (Ricardo Zamora Martínez) (1901 - 1978) – испанский футболист, вратарь, игрок "Барселоны" и сборной Испании. Прозвище – "Божественный" (Divino).

13) однорукий Кастро Эктор Кастро (Héctor Castro) (1904 – 1960) – уругвайский футболист игрок "Насьоналя". В 13 лет лишился правой руки. Прозвище – "Однорукий" (Manco).

14) тощий Гарсия – уругвайский футболист, вратарь клуба "Насьональ".

15) Насацци – Хосе Насацци Ярса (José Nasazzi Yarza) (1901 - 1968) – уругвайский футболист, защитник. Игрок “Насьоналя” и сборной Уругвая. Капитан сборной, выигравшей Олимпиады 1924 и 1928 гг., а также Чемпионат мира 1930 года. Прозвище – "Патрон" (Patrón). Считается лучшим уругвайским защитником всех времен.

16) Домингос да Гиа – Домингос Антонио да Гиа (Domingos Antônio da Guia) (1912 - 2000) – бразильский футболист, защитник, игрок уругвайского клуба "Насьональ" и сборной Бразилии.

17) Гиджа забил победный гол на “Маракане” – Альсидес Эдгардо Гиджа (Хиггиа) (Alcides Edgardo Ghiggia) (род. 1926) – уругвайский игрок. Играл за "Пеньяроль", "Рому", "Милан" и "Данубио", а также сборную Уругвая и позднее, после принятия итальянского гражданства, за сборную Италии. Забил победный гол в ворота сборной Бразилии на Чемпионате мира 1950 года в матче, состоявшемся на бразильском стадионе "Маракана".

18) “Sodre” – (Servicio Oficial de Radiotelevisión y Espectáculos) – радиостанция, передающая в основном классическую музыку. Основана в 1931 году.